Мы

– Мы разные и разностью горим, Язык огня трепещет между нами. Уносимся мы с жадностью цунами Туда, где шестикрылый серафим Остудит буйство томными речами.

Нереальны мы, нереально мирозданье. Нереально всё вокруг и что внутри. Я пробую сканировать сознанье, Для мыслей расчищая пустыри.

Мы – листья, ручейки, птенцы, искринки. Душа на всех найдёт кусочек Рождества. Вплетаемся мы с Богом в паутинки, Не потеряв своё в глобальном мире «Я».

В слегка помятом временем седом костюме, Мы превращаемся в истории в ничто. Замуровав себя поодиночке в трюме, Мы в высь несёмся от земного шапито.

И когда иголки кактуса, росшего на подоконнике в пластмассовом стаканчике, начали впиваться в первые солнечные лучи, «Я» уже стояло возле входной двери с чемоданом. Последний раз оглянувшись на коммуналку, где с «Мы» были прожиты, с одной стороны, лучшие, а с другой – такие непростые годы, эмигрант вышел из жилища, навсегда оставив ключи на телефонном столике...

Ни капельки не комплексующий чувак периодически разъяснял книжному червю, что и как устроено в жизни. Прикрываясь демократическими инструментами, больше похожими на клещи стоматолога, «Мы» приняло сразу, в первом чтении, закон о подчинении меньшинства воле большинства. Обращаясь к себе исключительно с глубочайшим почтением, песочные буквы заняли, понятное дело, место большевиков, оставив меньшевикам в лице «Я» явно проигрышную в исторической перспективе позицию. Тем более что в новой азбуке тихоню запихнули аж в самый конец книги, на последнюю страницу, что окончательно подорвало авторитет буквы. Теперь каждый вздох, шаг, решение, а тем более действие «Я» согласовывало с «Мы», полагаясь на объяснения типа: «так было нужно», «так принято», «так делают другие», «ты что, самый умный?»…