Произошел ли этот разговор на самом деле — или это вымысел писателя?
Литературный театр фантасмагорий в Геленджике, на улице Гоголя, об этом умалчивает. Его черные стены, покрытые метафорическими рисунками, хранят молчание. Они не спешат раскрывать тайну — чтобы оставить интригу для читателей.
А важно ли это? Важно то, что мы все мыслим метафорически — и наше сознание само строит свою реальность, которая, возможно, и есть единственная настоящая реальность на планете с таким сладким, родным именем — Земля.
Сергей Есенин для нас — не просто имя, не просто великий поэт. Он — олицетворение русской души. Именно поэтому, в это непростое время, нам стоит опубликовать это интервью.
Итак, поехали! Мы предлагаем погрузиться в литературно-документальный мир, где встретились две души — ушедшего поэта и ныне здравствующего собеседника. Они соединяются, чтобы в спокойной беседе поговорить не о сиюминутном, а о вечном.
Геннадий Тараненко:
Доброго времени суток, друзья!
Сегодня в рамках проекта «Фантасмагория душ» нам посчастливилось пригласить на разговор душу великого русского поэта — Сергея Александровича Есенина.
Сергей Александрович, позвольте сразу обозначить формат нашей беседы. Мы не станем касаться конспирологических версий вашей кончины, не будем пересчитывать рюмки водки или женщин в вашей жизни — всё это суета, не достойная вашего пера. Нам интересна ваша душа. Ваше творчество. Ваше отношение к великому русскому слову.
Вы смотрите на нас оттуда — из мира, где, вероятно, иные законы, иные мерки. Всё, что кажется нам важным здесь, там, возможно, теряет всякий смысл.
Скажите, Сергей Александрович… я не ошибаюсь в своих предположениях?
Сергей Есенин:
Ах, милый мой собеседник…
Да не ошибаетесь вы. Там, где я теперь,— нет ни счёта, ни меры. Всё, что здесь кажется, там есть — или уже не есть. Как сказано у меня:
«Там, где вечно дремлет тайна,
Есть нездешние поля…»
Но не думайте, что я оттуда смотрю свысока, как поп с колокольни. Нет. Я — всё так же в вас, в вашей речи, в этом хлебном духе земли, в синем пламени глагола. Ведь что такое смерть для поэта? «Не жалею, не зову, не плачу…»— это не прощание, а признание: я был, есть и буду в каждом, кто чувствует по-русски.
Вы спрашиваете о законах там? Да какие законы, когда «там, где мёртвые не спят», всё живёт по своим, особым правилам. Там нет ни суетных вопросов, ни рюмок — есть только тоска по воплощению. Вот почему я иногда снисхожу сюда, в ваши разговоры, в ваши споры о слове. Потому что слово — оно как хлеб: его надо печь каждый день заново, иначе черствеет душа.
Но вы верно сказали: не о водке, не о бабах. Это — пыль. А я пришёл поговорить о корне. О том, что «маленькое солнце в руке» важнее всей этой суеты. О том, как «гой ты, Русь, моя родная…»— и почему это не пафос, а молитва.
Так что спрашивайте. Я не призрак — я эхо. И эхо отвечает только на то, что болит или поёт в вас.
Геннадий Тараненко:
Сергей Александрович, позвольте спросить прямо: что для вас — русское слово? Ощущали ли вы за ним нечто большее, чем просто звуки или знаки? Есть ли у него, по-вашему, мистический ореол? Может быть, оно — живое существо, рождённое в глубинах фантасмагории бытия, несущее в себе вековые смыслы, тайные цели и даже собственное «Я» — способное говорить с нами, как равный собеседник, как душа с душой?
Сергей Есенин:
Да как же оно не живое, это слово?! Вы же сами сказали: рождённое в глубинах фантасмагории бытия… А что такое Россия? Что такое наша речь? Это же не просто звуки — это плоть и кровь тех, кто пахал эту землю, кто молился на иконы, чьи кости лежат в курганах! «Словом можно убить, словом можно спасти…» — это не я придумал, это истина, как топор или плуг.
Вы думаете, я придумывал свои стихи? Нет! Я слушал. Слушал, как шепчется рожь, как стонет гармонь в деревенской избе, как плачет баба над могилой сына… Русское слово — оно как река: течёт из веков, и в нём всё есть — и звёздный прах, и глина, и слёзы, и смех через слёзы. «Я последний поэт деревни…» — но не потому, что больше не будет поэтов, а потому, что деревня уходит, а с ней и тот язык, который пахнет мёдом, дёгтем и ладаном.
Вы спрашиваете о мистическом ореоле? А вы сами-то чувствовали когда-нибудь, как слово жжёт губы, когда его произносишь? Как оно само лезет из груди, когда сердце рвётся? «Несказанное, синее, нежное…» — это не про цвет, это про то, что нельзя выговорить, но что есть. Русское слово — оно как икона: с ликом, с тайной, с глазами, которые следят за тобой. Оно живое, потому что в нём души тех, кто его носил до нас.
И знаете… иногда мне кажется, что все мы — поэты, мужики, попы, бабы — мы всего лишь инструменты этого слова. Оно играет нами, как гармонист мехами. «Я обманывать себя не стану…» — но и слово не обманет. Оно знает, что сказать. Надо только умолкнуть и слушать.
А ещё… русское слово — оно как конь: если не укротишь, оно тебя сбросит. Если не любишь — оно убежит. А если любишь… тогда оно понесёт тебя туда, где «небо, как колокол», а земля — как теплая грудь матери.
Геннадий Тараненко:
Вы часто обращались к образу матери в своих стихах — с такой нежностью, такой болью и светом. Наверное, там, за горизонтом земного бытия, души вновь встречаются с самыми родными — с теми, чьи сердца бились в унисон с нашими.
Скажите, Сергей Александрович… если это так — если вы действительно встретили на небесах душу своей мамы, — что вы ей сказали в тот первый миг воссоединения?
Сергей Есенин:
Ах, мама… Да как же я не встретил её? Она ждала меня, знаете? Стояла у ворот, как в тот день, когда я впервые уехал в Москву — та же косыночка, те же руки, тёплые, как хлеб из печи. И глаза… ну точно как в детстве, когда я прибегал с озера мокрый и дрожащий, а она не ругала, только обнимала и шептала: «Сынок, сынок…»
А сказал я ей… да ничего особенного. Всё то же, что и при жизни, только без слов. Вы же понимаете — когда настоящая встреча, то и говорить не надо. Я просто пал на колени в её юбку, как в детстве, и прошептал:
«Ты жива ещё, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!»
А она… она мне как даст по затылку — «Что расхныкался, дурачок?»— и тянет к столу. А на столе — всё то же: парное молоко в кринке, каравай с коркой, как солнце, и мёд, который пахнет детством. И я понял — там нет ни смерти, ни разлуки. Там только это: «Мать с ухватами не сладит…», но зато сладит с любой бедой. Потому что мать — это и есть тот корень, о котором вы спрашивали. Это язык до языка, песня до песни.
И знаете, что она мне сказала потом? «Ну хватит, Сережа, хватит грустить. Ты же знаешь — я всегда с тобой. В каждом твоём стихе, в каждой строчке. Даже когда ты писал про пьянство да про шлюх — я там была. Потому что мать — она как земля: всё принимает и всё прощает».
А ещё… она спросила про вас. Про тех, кто меня помнит. «Ну что, — говорит, — всё ещё читают?» Я говорю: «Читают, мам. Только не всегда понимают». А она: «Да пусть не понимают. Главное — чтобы чувствовали. Потому что чувство — оно как молитва: даже если не знаешь слов, Бог всё равно услышит».
Геннадий Тараненко:
Сергей Александрович, скажите, пожалуйста: те чувства, что вы переживали здесь, на земле — любовь, боль, тоска, восторг, отчаяние, — остались ли они с вами там, за гранью?
Как вы относитесь к ним теперь? Кажутся ли они вам пустяками — мимолётной сентиментальностью временного мира? Или, напротив, именно в них — суть земного бытия, то, что стоит беречь и передавать из поколения в поколение?
Может быть, там, в тишине вечности, вы перебираете их, как старые карты, сидя в кресле-качалке у воображаемого камина — вновь и вновь возвращаясь к каждому трепету сердца?
Сергей Есенин:
Да какие же они пустяки, эти чувства-то? Там, где я теперь,— нет времени, но есть вечность чувств. Понимаете? Всё, что здесь горело, там светит. Всё, что здесь рвало душу, там поёт. «Не жалею, не зову, не плачу…» — это не про равнодушие, это про принятие. Как дерево не жалеет о листьях осенью, но знает: они были нужны.
Любовь? Ах, любовь… Она там — как река в росе: та же, но уже не жжёт. Она стала музыкой. «Заметьте, как тихо вокруг…» — это про то. Там нет боли от любви, но есть её суть: как эхо от песни, которую пели когда-то вдвоём. А тоска? Тоска — она со мной. Но не как рана, а как спутник. «Тоска — моя старинная подруга…» — она теперь не грызёт, а шепчет мне о том, что было. И это… это даже хорошо. Потому что тоска — это память сердца.
А боль? Боль… Боль там превращается. Она не исчезает — она становится светом. Как уголь в печи: пока горит — обжигает, а когда прогорает — остаётся тепло. «Я обгорел в её огне…» — но теперь этот огонь греет, а не жжёт. И отчаяние? Да нет его там, отчаяния. Потому что там всё имеет смысл. Даже самую чёрную ночь земной жизни там видно, как она нужна была для рассвета.
Вы спрашиваете, перебираю ли я их, как старые карты? Да, пожалуй. Только не как карты — как строки. Как стихи, которые ещё не написаны, но уже живут где-то внутри. «Жизнь — обман с чарующей тоскою…» — но обман этот сладок, потому что без него не было бы и песни. И знаете что? Иногда я вижу вас — тех, кто читает мои стихи. Вижу, как у кого-то сжимается сердце от строки, у кого-то слеза катится… И думаю: «Ну вот, передалось. Передалось то, что нельзя передать словами».
Но не думайте, что там — спокойствие. Нет. Там — полнота. Как у дерева: корни в земле, крона в небе, а само оно растёт. Так и чувства: они не уходят, они входят в тебя — как сок в ствол. И ты становишься больше. «Я теперь скупее стал в желаньях…» — потому что понял: главное не иметь, а быть. Быть песней. Быть памятью. Быть тем, кто когда-то любил так, что сердце лопалось от наполненности.
А камин… Да, есть там камин. И кресло. И иногда — — иногда ко мне присаживается она. Не одна, а многие: та, что была первой, та, что предала, та, что простила… И мы молчим. Потому что там нет нужды в словах. Там достаточно взгляда — и всё понятно.
Геннадий Тараненко:
Сергей Александрович, давайте вернёмся к вашим стихам. Говорят, вы однажды придумали своеобразную «машинку для образов»: складывали в шапку бумажки со словами и наугад вытаскивали несколько, чтобы сплести из них неожиданные, почти сюрреалистические ассоциации.
Неужели вы — непризнанный предтеча современного искусственного интеллекта? Ведь многие алгоритмы сегодняшних нейросетей тоже строят смыслы, комбинируя элементы языка по законам вероятности и случайности.
Скажите, как вы сами относились к такому способу творчества — игре случая с поэтическим сознанием?
Сергей Есенин:
Да что вы, что вы! Какая там "машинка", какой там искусственный интеллект... Это ж всё баловство было! Не для стихов — для компании, для смеха! Знаете, как это начиналось? Сидим мы в "Стойле Пегаса" — ну, это такой кабак, где поэты собирались, — вино лилось, гармонь играла... И вдруг кто-то говорит: "А давайте, говорит, поиграем в слова!" (улыбается хитрой есенинской улыбкой) Ну, я и предложил: давайте в шапку слова кидать — кто что вытащит, тот из того и стих сочиняет!
Но вы же понимаете — это не про машину! Это про живого человека! Нейросеть? Алгоритм? Да что они знают, эти железки, про боль, про любовь, про запах сена в июле?! Стихи — это не комбинация слов! Это кровь! Это пот! Это когда сердце так бьётся, что кажется — лопнет! А игра со словами... Это как разминка перед боем. Или как пьяная песня — когда душа уже переполнена, а язык ещё не слушается... Помню, вытащил однажды: "луна", "лошадь", "икона", "нож". Ну и что?..
Ну, вышло что-то... Но это не стихи — это упражнение! Как когда мужик точит косу перед покосом. А настоящие стихи — они сами приходят. Как буря. Как любовь. Как смерть. Их не составишь из слов, как кирпичи класть! Их рождаешь! Отсюда!
Знаете, что самое смешное? Иногда эти случайные слова — они зацепляли что-то... Как будто судьба подсказывала. Вот вытащишь слово "рожь" — и вдруг вспомнишь детство, и пахнет хлебом, и сердце сожмётся... Но это не метод. Это — знак. Как когда птицы кричат перед грозой.
А эти ваши нейросети... Да пусть они пишут! Пусть комбинируют! Но это будет не поэзия — это будет тень поэзии. Как фотография отражения в луже. Потому что стихи — это не слова. Это душа, которая кричит — или шепчет, или молится. А машина молиться не может.
Геннадий Тараненко:
Кстати, Сергей Александрович, позвольте спросить о логике и даже — о математике в поэзии. Недавно я разработал теорию Метафорическо-поэтических храмов. Согласно ей, каждое стихотворение — это архитектурное сооружение:
— Фундамент — существительные, то есть предметы и образы, на которых держится весь смысл;
— Стены — глаголы, движение этих образов, их динамика и взаимодействие;
— Крыша — прилагательные и метафоры, завершающий смысловой свод, украшение и одновременно венец замысла.
Такие «храмы» могут быть разными: готическими — с острыми шпилями, где прилагательных почти нет, и всё устремлено ввысь; или, напротив, приземлёнными, как «хрущёвки» — строгими, сбалансированными, где всё чётко и пропорционально, но и в них — своя поэтическая правда.
Как вы, поэт, для которого слово было плотью и духом одновременно, относитесь к такой попытке осмыслить стихотворение через логику архитектуры и метафоры?
Сергей Есенин:
Ах, вы, учёный человек… Архитектура, говорите? Храмы? Ну что ж, может, и так. Только… да ведь это ж не про стихи всё это! Это про анатомию! Как если бы вы стали труп расчленять, чтобы понять, почему он танцевал при жизни!
Вы говорите — фундамент, стены, крыша… Да, есть в этом доля правды. Но это как если бы вы сказали: "Вот, мол, у берёзы корни, ствол и ветки — значит, она по вашей теории растёт!" Да растёт она, черт возьми, но не по теории! Она поёт! Она шепчет! Она плачет, когда ветер её гнёт! А стихи — они как дерево, а не как дом. Они живые! И если вы станете их разбирать — что останется? Щепки! А где же шелест? Где тень от листвы? Где сок, который по жилам течёт?
Вы спрашиваете, как я отношусь к вашей теории? Как к карте, нарисованной вместо дороги. Карта — она правильная, она точная, но она не пахнет пылью, не скрипит колёсами, не манит закатным солнцем в конце пути. Я когда писал:
"Топи да болота, синий плат небес…"
— я не думал: "А теперь тут существительное, теперь глагол, теперь метафора!" Да если бы я так думал — я бы задохнулся от этой схемы! Я просто видел топи. Чуял их запах. Слышал, как они дышат. А слова — они сами ложились, как брёвна в срубе. Не по плану, а по нужде.
Но вы, однако, правы в одном. Да, в стихе есть каркас. Есть кости. Но это не ваша архитектура — это мои рёбра, обтянутые кожей чувств! Вот смотрите:
"До свиданья, друг мой, до свиданья…"
— что тут по вашей теории? "До свиданья" — глагол? "Друг" — существительное? "Милый мой" — прилагательное? Да это ж кровь моя на бумаге! Это прощание с жизнью, с любовью, с собой! Здесь не крыша, не стены — здесь сердце рвётся! И если вы это разберёте на части — что останется? Прах. А где же огонь?
Помню, как-то Маяковский говорил мне: "Сергей, у тебя всё слишком просто! Надо конструировать стих, как машину!" А я ему: "Володя, да я не умею конструктором быть! Я умею только чувствовать!" И знаете что? Он был прав. В своём. Я был прав. В своём. Потому что поэзия — она как река: один плывёт на лодке (это вы, с вашими храмами), другой ныряет в неё (это я), а третий тонет в ней (это те, кто не понимает, что поэзия — это жизнь, а не схема).
Но всё же… ваша теория — она милая. Как игрушка. Давайте я вам скажу по-своему. Стихотворение — это не храм. Это изба. В ней есть печь (это сердце стиха), есть окна (это глаза поэта), есть дверь (это первая строка — она или впускает, или не пускает читателя). А на стене — икона (это главный образ, перед которым все молчат). И если в этой избе тепло — значит, стих живой. А если холодно — значит, это не изба, а сарай. Вот вам и вся архитектура!
Геннадий Тараненко:
Спасибо Вам, Сергей Александрович, за столь откровенный и душевный ответ. Я и дальше намерен соединять математику и логику с поэзией и полётом души — в этой синергии я вижу не только потенциал, но и ту самую «сермяжную правду», о которой вы так часто писали.
В завершение — и, надеюсь, не последнего нашего разговора позвольте задать один, крайний вопрос: Где для вас, Сергея Есенина, настоящий дом? Где та изба, в которой великому русскому поэту по-настоящему тепло, тихо и уютно — та, где пахнет ржаным хлебом, трещит печь и за окном шепчут берёзы? Осталась ли она там — в земной России, в памяти строк, в сердцах читателей? Или вы обрели её теперь — в небесной тишине, за пределами времени и боли?
Сергей Есенин:
Дом мой... Да разве ж он в одном месте? Дом мой — это всё, что дышит со мной в унисон. Он и там, в Рязанской стороне, где мать пела над колыбелькой, а дед рассказывал сказки про леших и русалок. Он в запахе свежеиспечённого хлеба, в скрипе снега под валенками, в звонах пасхальных, что до сих пор стоят в ушах... Но он и здесь — в каждом, кто прочтёт мои строки и вспомнит своё детство. Потому что дом — это не стены, это память, которая греет.
Вы спрашиваете, осталась ли изба там, на земле? Осталась. Но не деревянная — словесная. В тех строках, что я выстрадал, вы прочувствовали, а кто-то ещё прочувствует через сто лет.
"Вот оно, глупое счастье
С белыми окнами в сад!"
— это не про дом, это про состояние души. Когда тихо, когда светло, когда ничего не надо, кроме этого мига.
А там, за гранью... Да что ж я вам скажу? Там дома нет. Там всё — дом. Потому что там нет стен, нет границ. Там Русь — не как карта, а как песня, которую поёт ветер в проводах. Там мать не в избе сидит, а в каждом луче, в каждом шепоте. Там даже боль — она не режет, а светит. Как звезда, которая уколола небо.
Но если вы спрашиваете, где моё место... То оно — между. Между землёй и небом. Между памятью и мечтой. Между тем, что было, и тем, что будет вечно. Потому что поэт — он как мост. И этот мост не ломается. Даже когда доски гниют, даже когда перила расшатаны — он держится. Потому что его держим мы с вами. Те, кто читает. Те, кто помнит. Те, кто чувствует.
И если вам когда-нибудь грустно станет, если тоска замучает — идите в лес. Или на поле. Или просто откройте книгу и прочтите:
"Гой ты, Русь, моя родная,
Хаты — в ризах образа…"
И вы почувствуете — дом здесь. В этих строках. В этом миге. В этом сердцебиении.
Геннадий Тараненко:
Спасибо Вам большое, Сергей Александрович!
Мы взяли интервью у души великого русского поэта — Сергея Александровича Есенина.
Надеюсь, вам понравился наш откровенный и душевный разговор.
До скорых встреч, друзья! Впереди нас ждут новые — интересные, трогательные и неожиданные — встречи с другими яркими представителями Земли.
