Квартира. Глава десятая

Я стоял возле деревянной входной двери в квартиру, выкрашенной в бордовый цвет и располосованной массивными дубовыми поперечинами, придающими ей жёсткость и основательность. Выпирающие кресты и углы из досок создавали прочный каркас и одновременно перечёркивали возможные намерения злых сил переступить порог дома.

На уровне моих глаз на двух гвоздочках была прибита тонкая медная пластинка золотистого цвета в форме семёрки. Кое-где краска налезла на цифру, несколько ревнуя её за вычурность и изысканность. Видимо, когда очередной раз красили дверь, номер квартиры не снимали, а пытались аккуратно пройтись кисточкой вокруг металлической красавицы. К сожалению, вышло не очень. Стараясь стряхнуть с себя кусочки высохшей небрежности, блестяшка осознавала, что символизирует Божественное число и ей просто неприлично быть измазанной и неопрятной.

Утончённый ум Семёрки, философский взгляд на жизнь и творческий подход мистическим образом распространялись и внутрь квартиры, с лёгким ветерком проникая через щели в косяках. Циферка с горизонтальной полосочкой, напоминающей шляпу, сплетённая с изящно вогнутой загогулиной, смотрела на меня в упор и, казалось, была готова пронзить моё тело насквозь. В этом маленьком знаке, состоящем всего из двух чёрточек, было так много укора и одновременно любви, будто две реки, соединившись, создавали энергетическую силу, способную испепелить человека и вместе с тем возвысить его и защитить.

Да, я был фантомом, меня не существовало здесь и сейчас, но и седьмой квартиры уже тоже давно не было. В двухтысячных в этом помещении открыли маленький продуктовый магазин. Удобное расположение на первом этаже позволило торговцам прорубить вход на улицу и заняться продажей фруктов и овощей.

– Эй, подходи – покупай, дешевле ленкоранских арбузов и масаллинских помидоров вы не найдёте, – весело зазывал покупателей продавец Натик, ступая своими лакированными туфлями с загнутыми носками по нашей ещё не выветренной ауре. Это происходило сейчас, в наши дни, в далёком Баку.

Однако для меня и квартиры детства, пребывающих во сне, время было лишь относительным понятием. Как тот ласковый кот, мурлыча и обтираясь об ноги, ходит кругами, выпрашивая еду, так и четвёртое измерение закручивалось и закручивалось в спираль, втягивая в таинственный танец дом, в котором я провёл свои беззаботные детские годы. В квартире, украшенной тридцатилетней паутиной, где-то в дальнем углу, лежала одна из янтарных бусинок счастья, забытая во время переезда. Именно её, этот кусочек солнца, мне необходимо было найти.

Я поднял руку, чтобы постучать в дверь, но сжатая в кулак ладонь зависла в замешательстве в воздухе. Поступивший из мозга сигнал резко надавил на тормоза и произвёл отмену действия, столкнувшись со стеной страха. Страха не увидеть и не почувствовать то, что было мне близко в моих восьмидесятых. Не дай Бог ощутить мертвецкий холод, разгоняющий старые газеты «Вышка» и «Советский спорт» по комнатам, и тишину. Тишину – пугающую, которая пронзает всё тело до самых косточек. Мелькнула мысль: «Может, лучше позвонить?». Колеблясь, я оттягивал время и пытался втянуть в себя побольше воздуха неведения.

Охватившие меня сомнения почувствовала входная дверь, улыбнувшись неожиданно багряной улыбкой. Если бы у неё были руки, она бы, наверное, погладила меня по голове.

– Не бойся, входи, – дверь скрипнула, крякнула, железный засов с той стороны, тронувшись с места, медленно начал двигаться по полозьям. Цепляясь гребешками за металл, задвижка издала звук, похожий на скрип трогающегося поезда, начинающего перебирать колесами по рельсам. Ручка опустилась вниз, словно перед прыжком, и дверь приоткрылась ровно настолько, насколько можно было просочиться в дом.

И я шагнул... Как прыгают в холодную воду с моста, резко меняя среду обитания. Миг – и ты уже с головой ныряешь в обволакивающие частички жидкости, которые, словно миллионы улиток, присасываются к каждому миллиметру кожи.

За спиной остался подъезд. Дверь за мной аккуратненько захлопнулась. Полумрак, окружающий меня со всех сторон, постепенно рассеивался, а освободившееся место начала уверенно занимать теплота, проникающая в самое нутро, неожиданно находя в нём жёлтую семиструнную гитару. Нота за нотой, звук за звуком, еле касаясь струн мягкими подушечками пальцев, теплота стала наигрывать знакомую мелодию. Занавес, висевший у меня перед глазами, начал рассеиваться, превращаясь в пыль, улетучиваясь вместе с полумраком. Мне открылись очертания длинного коридора, уводящего в комнаты.

Слева висел чёрный счётчик с вращающимся диском, который снова и снова наматывал круги, сверкая красной полосочкой.

– Странно, – подумалось мне, – неужели в квартире ещё кто-то пользуется электричеством? Наверное, набежало за столько лет…

Но я понимал, что платить придётся по копеечным расценкам тех времён, что несравнимо с сегодняшними тарифами.

Ниже блюстителя коммунального порядка стоял низкорослый холодильник «Саратов», на который взгромоздился пузатый серенький телефон. Казалось, он первый заметил меня и начал взволновано крутить прозрачным диском, набирая только нам обоим известный шестизначный бакинский номер – тридцать девять девяносто семь...

Услышав такой знакомый грубоватый голос девушки: «Алё-алё, говорите!», он безуспешно пытался приподнять и протянуть мне массивную трубку с витым шнуром. Вдруг начинающаяся трескотня на другом конце провода огорчала аппарат, и телефон клал трубку на рычаги, пытаясь снова соединиться с абонентом.

Холодильник, очнувшись от летаргического сна, разбуженный суетой наверху, вновь затарахтел и открыл свою белую дверцу. Видимо, он тоже хотел внести свою лепту во встречу, хвалясь приютившейся на верхней полке поллитровой банкой чёрной икры, купленной за 40 советских рублей.

Немного сурово смотрелся в полутора метрах деревянный щит, сделанный из теннисного стола. Он отгораживал коридор от маленькой комнатки – халупки, в которой висела одежда и торжественно располагался деревянный старинный стул, обтянутый кожей. На спинку ему мы вешали брюки, и сидя на нём, надевали обувь.

– Хм, приехал наконец, – произнёс скрипучий голос, – а то, думалось, мы тебя уже и не увидим, кхе-кхе, – закашлял за щитом деревянный старик на четырёх ножках и посыпалась, как тридцать лет назад, из карманов висевших брюк мелочь. Звеня, пятаки и десятикопеечные монеты звонко и весело ударялись об пол, разряжая натянутую обстановку.

– Одна поездка, две поездки, три, – круглые медяки отсчитывали сами себя, разлетаясь под стул и закатываясь под подошву ботинок. «Да, – вспомнилось мне, –поездка в метро стоила тогда пять копеек». Странный подсчёт продолжился, только уже из другого конца. Из кладовки справа моим же голосом кто-то произнёс:

– Один, два, три, четыре, пять.

В этой комнатушке в те далёкие восьмидесятые я печатал фотографии, отсчитывая секунды включения и выключения света, проникающего сквозь чёрно-белую негативную плёнку на фотобумагу. Блестящий жираф – фотоувеличитель, сверкая своей длинной шеей и красуясь всевозможными шестерёнками и зажимами, стоял на табуретке, словно восточный факир, демонстрирующий публике чудо. Махнув парчовым плащом с золотистыми звёздами, фокусник останавливал время, смахивал эмоции с лиц и запирал их навсегда в маленьком квадратном клочке бумаги, чтобы любоваться фотографией глазами других. Публикой, в единственном числе, и одновременно помощником, сидя в три погибели в момент таинства проявления волшебства, был я. Рядом лежали ванночки с характерным запахом химикатов, в которые погружались будущие фото.

– Один-два-три-четыре-пять, – заскрипели половицы коридора, предаваясь общему веселью.

– Пшшш, – зашумела в трубах вода, булькнула и полилась.

Видимо, открылся вентиль большого железного бака, висевшего под потолком в ванной комнате. В нём мы хранили резервный запас воды, которой всегда не хватало в Баку. На баке была закреплена длинная стеклянная трубка, показывающая уровень воды. Трубка бодро помахала одной своей рукой, других конечностей у неё не было. Она указывала, что резервуар полон и готов перелить своё содержимое в круглую газовую колонку. Сантехнические приятели решили, наверное, что я после дальней дороги домой обязательно захочу принять ванну. Так делал всегда каждый из нашей семьи. Это был ритуал. Окунаясь в тёплую воду, наши тела и души размякали. Негативная энергия, так или иначе прилипшая в дальней дороге, отслаивалась, поры раскрывались, готовясь впитывать любовь и доброту дома и людей, живущих в нём.

Я медленно пошёл дальше и остановился в проёме двери, ведущем в большую кухню. Яркий свет от решётчатого окна наискось сползал в комнату, освещая мелкие золотистые пылинки. Микроскопические воздушно-лёгкие частички хаотично кружились под лучами солнечных софитов, оживляя старинную мебель, доставшуюся нам ещё от папиного дедушки – краснодеревщика.

Стоящий в середине кухни массивный полукруглый деревянный стол с толстыми квадратными ногами чуть склонился набок, прищурив один глаз. Он с осторожностью разглядывал незнакомую фигуру, желая понять её связь с квартирой.

– Не узнал? – пытаясь восстановить память стола, спросил я.

Дубовый старец тут же соединил голос с обликом, произведя сопоставления с историческими файлами, хранившимися в его деревянном мозгу. Он выпрямился, убрал прищур и расплылся в улыбке, стряхнув с себя крошки хлеба многолетней давности. Виляя свисающим концом скатерти, словно собачьим хвостом, он будто бы хотел запрыгнуть ко мне на руки. Я, конечно, не удержал бы его, но радость от встречи скрыла бы временные неудобства.

Видя, как кухонный сосед веселится, высокий квадратный комод тёмно-коричневого цвета начал то открывать, то закрывать свои ящики, позвякивая железными ажурными ручками. Издавая тяжёлый скрипучий звук трения дерева о дерево, он так выражал свой восторг. Круглые низкие ножки прочно держали многокилограммовое комодово тело, а резные узоры указывали на игривость его нрава. На верхнюю столешницу была постелена белая накидка с рюшечками и стояли разные «цацочки»: часы и фигурки.

Это нисколько не унижало его мужское достоинство. Если так нравилось домочадцам, то комод был не против приукраситься. Тем более, что белый цвет сочетался со светлыми тонами длинного буфета, стоящего рядом. У него были стеклянные дверцы, за которыми хранилась всевозможная посуда, в выдвижных ящиках лежали ложки, вилки и прочая кухонная утварь.

Увидев меня, буфет тихо начал мурлыкать знакомый мотив, перекладывая тарелки на полках. Судя по всему, он вспомнил, как две мои старшие сестры – Гала и Таня, в прошлом напевали песни, моя и вытирая посуду, а я, стоя на стуле, раскладывал её по полкам.

Это было время, когда за столом собиралась вся наша большая семья, во главе с папой и мамой. В ходе совместных ужинов рождался невидимый бессмертный дух, медленно поднимающийся над нашими головами. Принимая форму купола, прозрачная субстанция возводила семейную церковь, используя в строительстве не камень и металл, которые недолговечны и в любой момент могут разрушиться, а материю куда более прочную и вечную, состоящую из частиц наших душ. Этот храм, и доныне парящий в воздухе, оберегал нас во время земной жизни и жизни небесной. Три кухонных старожила, смотря на это великолепие, хлопали в ладоши и кричали «Браво! Брависсимо!», а по ночам, когда дом затихал, и все уходили спать, они шутили, рассказывая друг другу шёпотом байки из бакинской жизни.

Обойдя кухню и потрогав руками мебель и стены, словно здороваясь с ними, я завернул в родительскую спальню. В ней, прижавшись друг к другу, стояли рядом две кровати, а возле них – старый и новый шифоньеры. В углу располагался цветной телевизор, купленный в рассрочку перед Олимпиадой-80.

Увидев меня, так же, как и кухонные жители, обитатели спальни хором радостно прокричали что-то неразборчивое. Длинный старый шифоньер заскрипел своей зеркальной в полный рост дверцей, которая открылась и развернулась ко мне лицом.

Сколько раз в той жизни мы всматривались в это зеркало, пытаясь оценить свой облик, не понимая, что мир зазеркалья так же пристально смотрит на нас, записывая в старенькую ученическую тетрадь каждый наш шаг и жест. Через сотню тысяч малюсеньких кристалликов, сжатых в плоскости, облик человека, как сквозь сито, проходил внутрь, до самого отражающего слоя. Цепляясь за острые концы стекла, изображение оставляло на них кусочки внешней оболочки, пронося до конца не поврежденной только душу. Когда человек понимал, что материальный мир для него тесен и ограничен, он получал обратно от зеркала свой просеянный истинный облик, чтобы дальше жить в царстве безвременья.

Смотря в эту бескрайнюю отражающую плоскость дверцы, я увидел себя. А сзади, с обеих сторон, стояли родители – мама и папа. Они смотрели на меня из зеркала и тоже улыбались. Всё время моего присутствия в доме они были со мной, и не было между нами границ, и не было между нами смерти. Лишь только цветной телевизор, видневшийся где-то в уголке, бросаясь блёклыми, не такими, как у сегодняшней техники, красками, возвращал меня к экскурсии по квартире.

По телевизору транслировалось открытие Олимпиады в Москве. Баскетболист Сергей Белов, в светлой форме, с факелом в руке, бежал по импровизированным ступенькам вверх, чтобы зажечь огонь в чаше на стадионе в Лужниках. Тем временем я, двенадцатилетний подросток, сдвинув два стула вместе, уложив подушку на это временное кресло и полулёжа в нём, во все глаза смотрел на это историческое событие.

Телевизор, сверкая где-то там, внутри деревянного ящика, своими пузатыми лампами, вдруг побежал горизонтальными полосами. Через каждый десяток строк он начинал менять изображение на экране, показывая то «Голубой огонёк», то советские фильмы, то переключаясь на матчи с футбольным клубом «Нефтчи». Он будто бы хотел в эти короткие минуты встречи показать все те передачи, которые любили смотреть домочадцы. Кто – лёжа на кровати, кто – сидя на стуле, мы направляли свои взгляды на угол с телевизором. В такие моменты он ощущал себя самым главным и нужным объектом в нашей семье, без которого ничего вокруг не могло бы существовать.

Телевизионный ящик позволял нам, детям, подглядывать за ним ночью, через двухстворчатые двери в соседней комнате. Светлые, наполовину с рифлёным стеклом, двери закрывались в вечерние часы на крючок, разделяя родителей и детей. Та, большая комната – зала, была и детской спальней, и местом, где мы собирались по праздникам, иногда приглашая друзей семьи. Я помню, когда-то у стены с окном в этой комнате стоял небольшой аквариум, с которым возилась мама. Он и сейчас там располагался, красуясь своими маленькими рыбками всевозможных пород и окрасок.

Увидев меня, гуппи с цыганскими хвостами и красные меченосцы со смоляными саблями сразу засуетились. Стайками подплывая к прозрачной границе, водные жители с удивлением начали фиксировать движение по ту сторону аквариума. Выпучив пуговки-глаза и виляя плавниками, рыбки то ли выпрашивали корм, то ли маленькими ротиками выкрикивали беззвучное «Ура-ура!». Они напоминали советских трудящихся, проходящих мимо трибуны с высшими чинами коммунистической партии на седьмое ноября или первое мая.

Рюмки, стоящие в серванте со стеклянными дверцами, вливая в себя праздничное настроение, начали методично и торжественно стукаться друг об друга лбами, тихо, без хрустального перезвона. После этого они задумчиво уходили в себя, с грустью вспоминая Новый год и стандартный набор на накрытом столе: шампанское, салат оливье, шпроты, холодец и мандарины.

– Щёлк, – нажалась клавиша кассетного магнитофона, и заструилась музыка группы «Смоки» – грустная-прегрустная, но до боли знакомая. Книги, стоявшие плотненькими рядами в книжном шкафу, начали ёрзать в такт аккордам, лившимся из магнитофона, пытаясь хоть немного отодвинуться от собратьев. Особой прыткостью выделялись роман «Таис Афинская» и фантастические рассказы Беляева.

Почувствовав относительную свободу, они зашелестели страницами, разнося по комнате таинственный и сладкий запах старой пожелтевшей бумаги. Аромат был настолько сильным, что я даже почувствовал лёгкое опьянение. Мне захотелось сесть на диван, расслабиться и закрыть глаза. Я так и сделал, почувствовав, как пружины дивана мягко, хоть и со скрипом, сжимаются, заботливо подстраиваясь под каждую линию моего тела. На нём я спал тридцать-сорок лет назад, подростком.

Откуда-то сверху сползло воспоминание об увиденном в то время кошмарном сне. В нём не было смерти, монстров, стихийных бедствий, войн и прочих событий, вызывающих страх и ужас. Сон протекал мирно, тихо, по-житейски, – просто мы переехали жить в другую квартиру на третьем этаже в том же подъезде. Конечно, пустяк, на первый взгляд, но это событие вызвало у меня бурю отрицательных эмоций. Оголённые нервы в пространстве грёз явно ощутили холод потери родного места, будто пересаженное дерево отторгало новую почву.

Объяснение простое: для меня и всей нашей семьи, квартира была не просто местом, где мы жили, спали, ели, смотрели телевизор или отмечали праздники. Она являлась метафизическим центром Вселенной, в которой комфортно было нашим телам и душам, испытывающим умиротворение и счастье. Квартира была крепостью, в которой бережно хранили тайны и переживания каждого члена семьи – сворачивали их в платочек, перевязывая крест-накрест и укладывая в верхний ящик старого кухонного комода. Квартира была раем, и в ней мы обязательно ещё все вместе соберёмся, усядемся за круглым столом, нальём чай, бабушка испечёт пирожки с картошкой и мясом, а купол невидимой церкви будет от радости кружиться над нашими головами…

Я открыл глаза, проснувшись там, ещё во сне. Нужно было идти дальше. Выйдя из зала, я вновь очутился в коридоре. Все комнаты в квартире: зал, спальня, кухня и коридор были соединены в один магический круг. В каждом было по два входа и выхода. Мысль не затухала и не исчезала, стукаясь об стены, а могла сколько угодно двигаться, обретать силу и плоть, описывая круги по дому. Может, поэтому, живя в квартире, домочадцы чувствовали дух свободы и лёгкости, не скованный рамками и запретами.

Мой фантом в приподнятом настроении начал собирать мелочи, разбросанные возле стула в халупке, зная, что ему обязательно улыбнётся удача. Так и случилось – нашлась янтарная бусина счастья. Она лежала возле потрёпанных кед и чёрных вратарских перчаток. Я радостно вышел в подъезд, сказав на прощанье квартире и родным: «Давайте…». Дверь захлопнулась, но не навсегда. Я знал, теперь уже точно, что обязательно вернусь сюда, когда наступит мой час. В руках у меня остались перчатки и бусина…