Римляне. Глава восьмая

Солнце медленно опускалось за край Земли, обнажая причудливые формы невысоких гор и каменных глыб, раскиданных повсюду в этой Богами забытой долине. Гранитные изваяния, при солнечном свете вполне вписывающиеся в общий пейзаж, на закате превращались в гигантских существ. В их бесформенные тела постепенно вселялись духи из прошлого, намерения которых были весьма недружелюбными. Вот-вот, и они, казалось, готовы были растерзать воинов разведывательного отряда – центурии XII Легиона Молниеносного Великой Римской Империи, мирно отдыхающих возле костров во временном лагере.

Вдалеке плескались волны Каспийского моря, напоминающего легионерам о родном Апеннинском полуострове. Если подняться на скалы повыше, можно было увидеть вдалеке растянутый на весь горизонт краешек воды, аккуратно подступающий к берегу и вычерчивающий тонкую и изящную границу между двумя стихиями.

Тишину, сползающую с небес, облачённую в густой полумрак, разбавляли негромкие голоса уставших от походов мужчин, вздохи лошадей и треск дров в полыхающих кострах. Языки пламени исполняли только им одним известный мистический танец, выбрасывая наверх рой ярко-красных искорок, светящихся в полумраке. Гипнотическая сила огня притягивала взгляды людей, творя в их мозгу невероятную кашу из воспоминаний и размышлений.

То и дело кто-то вдруг прекращал беседу и надолго уходил в себя. Зрачки расширялись и застывали в одной точке. В этот момент настоящий мир вокруг переставал существовать, превращаясь в бескрайний шар, вбирающий в себя всё сущее. Мысли, как те маленькие светлячки от костра, носились со скоростью света из стороны в сторону, плетя Божественную паутину в человеческом разуме. В неё, как в рыбацкие сети, попадался и нечёткий образ матери, гладившей сына по голове перед отправкой в семнадцатилетнем возрасте в армию. И родительский садик во внутреннем дворике дома, где мальчишки с деревянными мечами устраивали поединки, и полукруглые аркады Колизея, ревущего во время гладиаторских боёв, и четырёхмесячная осада Иерусалима с последующей кровавой бойней и уничтожением её жителей.

Но я, центурион – командир вверенного мне отряда Люций Юрий Максим, знал, о чём прежде всего думает каждый мой воин – «Остановиться. Мы зашли так далеко на восток, на земли, на которые ещё не ступала нога римского гражданина, и исполнили свой священный долг перед императором Домицианом Цезарем Августом Германским. Хватит, легион устал от походов и сражений, пора отдохнуть. Наши сердца жаждут этого, а души просят о покое и молитве».

Так размышлял и я – посланник могущественной империи, раскинувшей свои владения от Западного океана до бурлящих вод Тигра и Евфрата, от Британии до жёлтых песков Сахары.

В то же самое время на меня смотрело другое «Я» – путешественник во времени из маленького городка Борисоглебска, неожиданно вселившийся в моё тело. Он с полным основанием тоже говорил – «Я». Это было странное ощущение разделения на две личности, памяти у которых существовали параллельно – то оживала одна, то вторая, а иногда одновременно обе.

Пара индивидуальностей сплетались, словно два дерева, растущие так близко друг от друга, что в какой-то момент у них самих исчезало понимание, где чьи ветки и кому принадлежат листья с прорисованными картинками пережитого. Когда шелест кроны под натиском ветра познаний становился невыносимо громким, а образы прошлого и будущего от двух наших «Я» оказывались жутко пугающими, центурион и путешественник выходили из палатки хоть как-то развеяться, заодно проверяя посты, расставленные по периметру лагеря.

Мой конный отряд послали вперёд основных сил легиона для разработки плана местности и выявления местных враждебно настроенных племен. Но пока, на всём протяжении десятидневного похода, слава Юпитеру, мы не увидели никакого сопротивления. Редко встречаемые жители не проявляли агрессии, а только удивлённо всматривались в нашу амуницию. И было на что смотреть. Несмотря на дальнюю разведывательную вылазку, солдаты старались держать одеяние в надлежащем виде. Металлические шлемы защищали и одновременно украшали наши головы. Начищенная до блеска поверхность притягивала солнечные лучи. Они весело всматривались в необычные зеркала, неизвестно откуда появившиеся в этой местности. Полукруглая чаша железного головного убора выковывалась оружейным мастером из одного куска металла и была оснащена несколькими рёбрами жесткости для сдерживания прямых ударов по голове. Полукруглая чаша шлема выковывалась оружейным мастером из одного куска металла и была оснащена несколькими рёбрами жесткости для сдерживания прямых ударов по голове. Всего несколько полосок в виде небольшого козырька спереди и поперечины сзади не позволяли шлему развалиться. Назатылочник защищал от предательских нападений со спины, а свисающие височные пластины обороняли голову по бокам.

На каждом из воинов была надета кольчуга, состоящая из сплетённых между собой железных колец с бронзовыми вставками. Чтобы во время боя кольчуга не съезжала с тела, она была плотно закреплена широким ремнем – балтеусом – на поясе.

Через плечо была накинута красная шерстяная туника, спасающая в походах от холода, а её яркий цвет устрашающе бил по глазам противника. На ногах воины носили походные сандалии – калиги, с переплетёнными ремешками и толстой подошвой, усиленной металлическими гвоздями. Широкий бордовый щит, длинное копьё и острый меч на поясе завершали униформу легионера, придавая ему воинственный вид.

Мы несли на своих плечах славу Рима, а величие не могут нести оборванцы и слабые духом. Недаром нашим символом служило изображение ломаной стрелы молнии, низвергающейся на головы наших врагов.

Но приближающаяся ночь не была подвластна даже таким славным воинам, и я решил разбить временный лагерь здесь, среди огромных глыб и скал. Они готовы были добровольно послужить нам естественной защитой от внезапного нападения.

Неподалёку был обнаружен родник и несколько колодцев, видимо, питаемых дождевой водой. Их наличие поблизости окончательно определило выбор места стоянки. Найдя подходящую ровную полянку без больших валунов, центурия начала готовиться к развертыванию лагеря.

А значит, пришло время Квинтуса – невысокого, плотного телосложения воина, со светло-зелёными глазами, всегда выполняющего в походах роль землемера. Когда он смотрел на кого-то и о чём-то говорил, его обычно не слушали. Слова пролетали мимо, словно испуганные пташки, не задерживаясь в голове. Казалось, что на лице парня, там, где должны анатомически находиться глаза, были расположены два входа в пещеру. В глубине проёма виднелись покои Бога смерти Оркуса, а перед входом извивалась дорога в Царство мёртвых. Тебя помимо воли постепенно затягивало в зеленоватое пространство неизвестности и, погрузив на какое-то время в змеиное болото, вдруг выбрасывало на воздух.

Волшебные чары улетучивались, когда Квинтус заканчивал говорить. Перед боем каждый солдат старался обмолвиться словечком с землемером. Считалось, что это – к удаче. Кто посмотрел в глаза смерти, того минует сия чаша в сражении. Примечательным в легионере, помимо зелёных бездонных глаз, было поразительное умение быстро считать в уме. Именно за эту способность его сразу же определили в землемеры.

После поступления приказа Квинтус юрко, с помощью двух помощников, начал размечать места для установления палаток. Забивая молотком в твёрдую почву специальные маленькие красные флажки на металлических стержнях, легионер быстро определил расположение будущих походных жилищ. Укрепив последнюю отметину на прикаспийской земле, он крикнул на латыни:

– «Vēni. Vidi. Vici», – что означало «Пришел. Увидел. Победил». Затем парень приподнял руку вверх, чтобы другие воины, уже готовые растягивать палатки, заметили, что он закончил работу. Квинтус делал так всегда, чем бы только не занимался – любил вставлять в разговор популярные выражения. За это в отряде за ним навсегда закрепилось прозвище «Философ».

Однажды, после очередной победы, во время праздничного шествия за спиной Легата, по традиции, вместо раба стоял Квинтус, периодически выкрикивая: «Memento mori!» – «Помни, что ты смертен!». По телу военачальника пробегала незаметная дрожь, когда он то и дело бросал взгляд назад, натыкаясь на зелёные глаза своего солдата, полные символического смысла.

Согласно правилам первой возводилась палатка центуриона – в самом центре лагеря. Она была сшита из множества кусков кожи, окрашенных в красный цвет, и имела площадь десять на десять футов. Палатка была в полтора раза выше временных убежищ простых солдат и использовалась мной не только для отдыха, но и для работы. Я принимал в ней легионеров, выслушивал доклады, проводил собрания. Остальные восемь палаток серого цвета – контуберний, рассчитанные каждая примерно на восемь-десять воинов, возвели по привычке так же быстро, как и жилище центуриона.

После того, как все палатки были растянуты, запах каши из пшеницы, мяса и овощей, приготовленной на костре, начал потихоньку распространяться по лагерю. Усталость пересилила чувство голода, и я решил ненадолго прилечь на собранный в углу деревянный настил, служащий походной кроватью. Веки, будто с висящими на них тяжелыми гирями, то медленно захлопывались, закрывая взор, то вздрагивали, пробуждая неведомую силу, поднимающую их обратно. Бог сна Сомнус вызывал белый густой туман, в объятиях которого захлебывалась и тонула окружающая реальность. Невесомая масса становилась далёким фоном для возникающих силуэтов призраков, плывущих по воздушным барханам. Среди череды плавно сменяющихся бессмыслиц чётко проявилось моё второе «Я», радостно махающее рукой.

– Приветствую тебя, Люций из рода Юриев, семьи Максимов, – сказал я, простой житель из Борисоглебска.

– Аве, путешествующий во сне, – поздоровался я, римский центурион, как ни странно, не испытав при этом ни страха, ни изумления. Первые мгновения неожиданности сменились ощущением будничности происходящего и внутренним спокойствием. Казалось, что именно здесь и в это время две души из совершенно разных времён должны были встретиться в прикаспийской долине, среди природных каменных идолов, отбрасывающих фантасмагорические тени.

Произнесённые слова не развеяли призраков, напротив, аморфные фигуры стали наливаться кровью и плотью, превращаясь в конкретных людей со своими мыслями и чувствами. В них опять зарождалась жизнь, хоть и в кратковременном сне центуриона. Полы входа в палатку были чуть приоткрыты, и между ними виднелись языки пламени от костров с подвешенными котелками с кашей. Алые дьяволята, извиваясь друг перед другом, не собирались стоять в стороне. Они украдкой проникли в сновидение Люция, и объединившись с призраками, начали показывать представление, ужас от которого тащил нас в неприглядную бездну зла.

– Горит, горит! – крикнул Арон, первый из повстанцев увидевший, как бесформенное огненное существо начинает на глазах расширяться, превращаясь в гигантское чудовище, захватывающее в свои владения всё больше и больше территории храма. Оно не жалело на своём пути ничего: ни тканевые завесы из пурпура и виссона, ни жертвенный алтарь, ни светильники и украшения, ни священные свитки Торы. Заглатывая в свою огненную пасть отцами и дедами намоленную материю, оно выплевывало чёрный пепел и тут же перемешивало его с человеческой кровью.

Иудейский храм на Священной Храмовой горе в Иерусалиме на девятый день месяца Ава был обречён. Еврейские повстанцы, изнемождённые четырёхмесячной осадой, голодные и израненные, прижатые со всех сторон римскими легионерами, не были в состоянии удержать Иерусалим и главную его святыню. Стеклянные безумные глаза защитников смотрели на разыгравшуюся трагедию.

Сыны Израилевы, ранее спорившие и убивающие друг друга в Иудее, доказывая, какая вера правильнее и ближе к Богу, лежали бок о бок, заколотые копьями и порубленные мечами римских солдат. Они устремляли свои последние взгляды на чернеющие стены храма, заложенного ещё царём Соломоном, пытаясь силой мысли потушить огонь. Но тщетно! С каждым мгновением угасающей жизни защитники храма понимали, что Всевышний, до этого благоволивший Иудее, оставил их наедине с римской армией во главе с Титом Флавием, будущим императором Рима.

Несколько месяцев четыре легиона хорошо обученных воинов вели осаду Иерусалима. Костлявые руки голода всё туже сжимались на горле города, окружённого неприятелем. Ещё недавно в него со всех уголков страны толпами стекался народ на Пасху. Как множество ручейков образуют реки, а затем вливаются в море, так иудеи стремились посетить в праздник город и храм на Храмовой горе.

Воздвигнутый на месте, указанном Богом, он уже однажды был разрушен воинами Вавилона и сейчас был обречён вновь. Видимо, для того, чтобы стать не только на много сотен лет вратами Господа, но и увидеть в последние месяцы своего существования беспричинную злость, опустошавшую души.

Разное понимание путей дальнейшего существования Иудейского царства породило появление на свет ненависти и гнева, которые ещё до физического разрушения храма начали подтачивать его колоннады. Уничтожение запасов продовольствия, грабежи паломников, убийства в священном месте своими же евреями, как ядовитое зелье, превращали содержимое кристально чистого источника, утоляющего жажду страждущих, в мёртвую воду.

Сбросившая ненадолго с себя римские одежды Иудея не смогла устоять. Словно человек, напившийся вином свободы и не прекращающий дальше вливать в себя виноградный напиток, шатаясь на ватных ногах, Моисеева земля шла, чтобы в конце концов упасть. Как падали сейчас её защитники от стрел, мечей и копий во внутреннем дворе пламенеющего храма Соломона, возле пятнадцати полукруглых ступенек, ведущих в Святилище.

Арон, с трудом осознавая тщетность попыток потушить пожар, превозмогая боль от многочисленных ран, но ещё стоя на ногах, повернулся спиной к когорте римлян, чтобы устремиться в центральное строение храма – Святая Святых. Для него это было сейчас более важным, чем собственная жизнь. Запихнув под одежду несколько завёрнутых в трубу свитков, обжигаемый языками пламени, он чудом успел выбежать за стены храма.

Несколько иудеев последовали его примеру, спасая последние ценности. Бросив прощальный взгляд на место, недавно служившее для спокойных и размеренных молитв, они увидели, как легионеры ворвались во внутренние помещения. Захватчики буквально бежали по трупам своих и чужих, грабя всё, что ещё уцелело.

Арон устремился в Верхний город, где в одном из домов оставались его жена и дети. Кровь била в виски в такт бегу. Сжимая голову в тиски, красная жидкость посылала единственный сигнал мозгу – «Спастись, спастись любой ценой! Взять родных и выбежать за стены города. Укрыться в одной из многочисленных пещер пустыни».

Арон бежал по знакомым улочкам Иерусалима. То и дело он видел тела жителей, умерших от голода. Трупы лежали везде: в закоулках, на площадях, на порогах собственных домов. Откуда-то доносились истошные вопли, взывающие к Богу. Видимо, выжившие мирные жители видели зарево над главным храмом города.

Ещё теплящаяся в Святом Иерусалиме жизнь вселяла в Арона надежду, что семья жива и нуждается в его помощи. Перед последним поворотом он остановился, как вкопанный. Страх, до этого живший у него где-то глубоко, не проявлявшийся даже в самые трудные мгновения боя, сейчас расправил свои крылья и накрыл тело, ввергнув Арона в оцепенение. Отец и глава семейства боялся сделать последний шаг, за которым может нахлынуть безумная радость или прийти горе, которое сожмет душу, превратив её в маленькую чёрную точку. Страшные опасения подтвердились. Нет, он не шагнул навстречу неизвестности, он услышал лязганье металла, тяжелый топот мужских ног и крики на языке врага – латыни.

В одно мгновение ему вдруг стало всё равно, птица страха, до этого гнездившаяся где-то внутри, вспорхнула и улетела, взмахнув на прощание крыльями. Арон вытащил кинжал и, вобрав в себя побольше воздуха, поднял ногу и шагнул за ту грань, за которую человек переступает только раз в жизни. За этой чертой начинается гибель.

Это не то состояние, когда селезёнка, почки и сердце перестают работать. Это те мгновения, которые ещё имеют своё название – «Смерть». Мы можем произнести его вслух. Однако через секунду «Смерть» не будет назваться «Смертью», она вообще не будет иметь имени...

Увидев душераздирающую картину, как жена Алина и сыновья Иосиф и Давид корчатся в предсмертных муках, заколотые копьями римлян, Арон издал нечеловеческий вопль и бросился вперёд. В этот момент он перестал быть человеком. Физическое тело, испытывающее страх, боль, чувства скорби и ужаса, уже унесла в когтистых лапах та чёрная птица. Хотя плоть, состоящая всецело из одной только мести, всё ещё находилась на Земле. Арон занёс кинжал и со всей мочи вонзил его по самую рукоять в тело первого стоящего рядом легионера.

Металлическая кольчуга, всегда спасающая даже от прямого попадания оружия, не выдержала силы удара. Казалось, что её кольца, переплетённые между собой, сами расступились ещё до того, как клинок достиг живой плоти. Перед мужем и отцом, увидевшем смерть своих любимых, может спасовать даже Божественная сила, удерживающая материальный мир в рамках физических законов. Но только лишь на одно мгновение. Следующий удар меча пришёлся на голову Арона. Проворным воином, поставившим точку в земной жизни бесстрашного иудея в семидесятом году от Рождества Христова, стал Люций из рода Юриев, мирно спящий сейчас в походной палатке в Гобустанской долине.

Я, путешественник по времени, наблюдал за сном центуриона и ужасался событиям, происходящим в далёком Иерусалиме во времена, когда камни мостовых ещё не остыли от теплоты ног Иисуса из Назарета, гуляющего по улицам Священного города. Мимоходом мой взгляд упал на скромную поклажу Люция, висевшую возле самого входа в палатку. В глубине сумки с вещами виднелись два знакомых пожелтевших свитка, спасённых Ароном во время пожара в храме Соломона. Им суждено было перенестись за много сот километров, чтобы здесь, на Прикаспийской земле, обрести свой покой, отдавая людям, читавшим их, крупицы божественной мудрости.

Буквы, нанесенные на пергамент из овечьей кожи, сплетались в слова. Слова, соединяясь друг с другом, образовывали смыслы. Смыслы наигрывали далёкую, еле слышную мелодию, мягко и деликатно проникающую в душу. Под эту музыку призраки, взявшись за руки, с открытой улыбкой постепенно исчезали из сна Люция. В нечётких силуэтах угадывался Арон с женой и детьми. От них не исходили злость или ненависть, лишь только ветерок доброты огибал несколько раз тела и, поднимаясь наверх, растворялся за горизонтом – там, где воды Каспия убаюкивали разыгравшиеся видения.

Центурион проснулся, сел на кровати и взглядом, полным сострадания, посмотрел внутрь себя. Мы встретились глазами. Нам нечего было сказать друг другу в этот момент времени, и командир центурии потянулся к свитку, развернул его и грубым хриплым голосом прочитал вслух на ломанном арамейском языке: «Пусть тот, кто ищет, не перестает искать до тех пор, пока не найдет, и, когда он найдет, он будет потрясен, и, если он потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всем. Я говорю: во время царствования над всем он всё потеряет и опять примется искать, и так до бесконечности, пока он не поймёт, что царствование – не в обладании, а в поиске».

Арамейский язык – язык пустыни, будто был покрыт тонким слоем песка, вбирающего в себя тяготы и лишения Иудеи. Чередование высоких и низких звуков разгонял ветер, сметающий золотистые крупинки с букв, напоминающих менору – семирожковый подсвечник из иерусалимского храма. Через некоторое время слова засыпало вновь, не давая обнажить всю прелесть изогнутых линий шрифта.

Люций научился читать и говорить на языке порабощённой римской провинции через год после тех кровавых событий. Ему досталось несколько рабов, и в том числе мужчина в годах по имени Леви, которого он из жалости взял к себе. Милый, невысокого роста старикашка с седыми волосами и прищуренным взглядом обучил его арамейскому языку.

Центурион продолжил читать: «Сказано было. Если те, которые ведут вас, говорят вам: «Смотрите, царствие в небе!» – тогда птицы небесные опередят вас. Если они говорят вам, что оно – в море, тогда рыбы опередят вас.

Но царствие внутри вас и вне вас. И когда вы это поймёте, оно не откроется вам, а лишь покажет дорогу к себе, по которой вы будете идти, пока живы. Во время пути вы будете познавать себя, и тогда будете чувствовать, что вы – дети Отца живого. И что он идёт с вами рядом, взяв за руку. И вы будете говорить с ним. И вы будете спорить с ним. И вы будете даже злиться на него, но всё равно будете любить его, как любят дети отца своего земного. В какой-то момент времени вы устанете идти и остановитесь, и тогда Отец небесный в знак благодарности за долгий путь подарит вам счастье…»

Люций закончил читать и отложил свиток. Яростный и сладостный запах походной каши уже давно проник в палатку. Физическое тело центуриона не в силах было сопротивляться подкатывающему чувству голода. Душа, до этого поднимающаяся ввысь от божественных речей, была вынуждена подчиниться природе и направиться со своим хозяином к костру за едой. Вместе с командиром шёл я, путешественник во времени, случайно или нарочно вселившийся в его тело.